В дебрях Магриба. Из романа «Франсуа и Мальвази» - Анри Коломон

Со смешанными чувствами ревности и радости что все же он выводит ее, ее повели, пользуясь ею же как пропуском, они вели женщину, а перед этим все расступалось.

Поначалу Амендралехо задумал смелый и решительный ход, идти с ней прямо к Омару Мейяду и таким образом взять его прямо в постели, что называется еще тепленьким. Правила полного их спасения диктовали делать именно это. Но еще издали завидев стражников у входа в опочивальню Омара Мейяда Амендралехо смутился и свернул в желанный темный коридор. Синица в руке ему показалась гораздо дороже журавля в небе. Он испугался лезть с ней на ражен, выбрав менее перспективный, но спокойный путь вместе с ней. Может быть он оказался абсолютно прав, ведь их бы близко к дверям не допустили, приняв от них женщину заблаговременно. Схватиться с ними принимая во внимание фактор внезапности имело бы место если бы их оружие было равно классом.

Евнух удивился тому, что они пошли в неверном направлении. Получил резкий рубящий удар в затылок, отчего свалился с ног как подкошенный. Этого Мальвази как будто не заметила, или сделала вид что не заметила, но по ее трепетному поведению можно было почувствовать, что она сильно боится, что над ней могут проделать тоже самое.

Что происходило потом, впоследствии вспоминалось как что-то невероятное, не вмещающееся в рамки никакого понимания и вызывающее чувство отчаянного сожаления к тому что получилось именно так, а не иначе… Они вышли наружу, направились по площади двора, после же криков и шума поднявшегося за ними следом с последовавшей беготней побежали и они, не так быстро, ведь юбки!… Пока не подхватили ее за пояс. Стали преодолевать ограду. Он помнил, что сорвал с себя сбившуюся чалму…, ее открытое лицо, предстало близко к его лицу, но вместо того что ему хотелось и следовало ожидать, его как громом поразило и как кошачьей лапкой скребнули по сердцу – она презрительно шикнула и попыталась вырваться из схватки его рук, оставшись по прежнюю сторону разделившей их преграды, пожелав остаться лучше с ними, но не на свободе с ним! Она шикнула и скорчила ненавистную гримасу, так-то относясь к нему при внезапной встрече, что нужно было принимать за абсолютную искренность и он воспринял это пораженно, не будучи в силах ни шевельнуться, ни что-либо произнести, только глядя в ее лицо широко раскрытыми глазами полными горечи, получая самые ужасные чувства обиды от каждого ее резкого вырывающегося движения.

Не в силах что-либо проговорить или сделать и слыша часто повторяемое ею: «-Оставь меня в покое, мерзавец, предатель!», – он так и потерял ее, точнее их оторвали друг от друга: подбежавшие стражники – Мальвази, а его товарищ его самого, увлекая за собой поскорее скрыться. Но встряхнутый этим, придя в себя из оцепенения и ощутив необратимость произошедшего, он сделал сумасбродно отчаянную попытку вернуть ее! Последнее это, что он смог сделать еще, видя ее, это крикнуть в ее сторону:

– У султана покоя не будет!

И невольно удаляясь в темноту ночи, еще более горечно добавил негромкое, ненужное бесполезное обвинение с обидой: – Конечно султан лучше простолюдина!

Он рыдал на бегу, сильно расслабляя тело, содрагаемое этим нервным невоздержанием. Слезы часто по нескольку срывались с глаз, падая наземь.

*рандеву*

Посольства Омара Мейяда и бея Хусейнида были при дворе алжирского правителя почти одновременно, поэтому что бы не отдавать предпочтения ни одной из сторон и вместе с ним стран в их лице, для страны находящейся между этими странами было проявлением высокого дипломатического искусства принять обе стороны вместе.

После традиционного поднесения подарков, протянувшегося в подобающей торжественностью обстановке, вдруг неожиданно резко оная прервалась раздраженным голосом Омара Мейяда, так что дей Баба Али даже вздрогнул и с подозрением взглянул на левую от себя кучу всякой всячины, куда гневно указывал кричащий:

– О светлейший дей! Не принимайте эти данайские дары! Ими хотят загладить свои преступления!

Омар Мейяд был перебит решительно и проворно выступившим из тунисской делегации Амендралехо, с еще более эмоциональной живостью и в речи, и в жесте:

– А эти дары, не принимайте, – указал на следующие противоположные, – …Потому что ворованные!

Ошеломленный последним заворотом, который преподнесла эта встреча, Баба Али покосился на правую кучу и воззрился на невидаль: Амендралехо одетого чисто по-европейски в белую рубашку сверху и черные штаны с сапогами снизу, всем своим задорным, да еще и обличающим видом под столь сильный контраст тем, с кем пришел, кого, выступая впереди их, собою же затенял, невольно создавая нелепое недипломатическое впечатление, что это он их с собой привел, что бы решать свои дела.

Омар Мейяд, получивший уже прямое оскорбление, да и такое сильное, что даже побелел, возрившись на своего злокозненного врага, свирепо качая головой указал пальцем вытянутой руки.

– Этот шайтан меня и на море и на суше преследует, нигде от него спасу нет! Вчера поймал я его среди своих людей. Засунул в подземелье… Сегодня на тебе, он опять передо мной вылез…

– Светлейший… (такой-то и такой-то достопочтенный, или до ста чтимейший, было не суть важно в скороговорке) Баба Али, я умоляю, если это в ваших силах, сделайте как-нибудь так, что бы я только больше его не видел и не слышал… – нервно задыхался Омар Мейяд, ощущая что при одном только виде этого человека его телесные и моральные силы упадают.

Амендралехо же чувствуя свое полнейшее превосходство выдавал еще пуще прежнего:

– Я могу помочь тебе с этим как никто другой! Только для этого сначала верни мне моего любимого коня, которого ты у меня украл, конокрад несчастный! А затем верни мне мою госпожу. Запомни: коня и госпожу! – Никто еще меня так сильно не обкрадывал!

Европеец выступил блестяще. Жалкий и оплеванный вид марокканского посланника вызывал у Баба Али приступы внутреннего смеха, которому только личина государственного величия не давала прорваться наружу. Что же касается до его личного шута, который был в этом отношении в наиболее нестесненных обстоятельствах, так тот вообще уже от смеха ползал на животе и кричал, взывая к нему о помощи:

– Умоляю прикажи им замолчать, иначе я подохну!

Забавляла дея и роль Хусейнида, посольство которого задвинулось на задний план, попав в наиглупейшее положение, какое только можно было себе представить за лицом, находящимся в столь близком родстве к туннисскому бею. Понимая что столь важный гость все-таки хоть какое-то отношение к завязавшейся сваре имеет, Баба Али обратился к нему:

– Уважаемый, неужели правда то о чем я подумал? Такие высокопоставленные сановники (в сторону Омара Мейяда) и такие высокие государственные вельможи (в сторону бея Хусейнида) гоняются и ссорятся друг с другом! А подумать только из-за чего: из-за коня!.. Из-за женщины! Тьфу! да такого добра набирайте у меня сколько хотите! И забудьте что вы там не поделили. Вы не были значит в Алжире, раз вам женщин стало мало!

– Светлейший, вся беда с ними состоит не в том: мало их, или много. А в том та самая эта или нет – продолжал настаивать бей Хусейнид и Баба Али видя непреклонность позиции тунисской стороны, решил попробовать с марокканской. Но Омар Мейяд видя куда переноситься разрешение вопроса, желая предупредить подобный оборот дел, а так же по железному правилу ловкого придворного не желая никоим образом отказывать, успел повернуть ход диалога в свою пользу, правда нашел для этого самое худшее средство, какое только можно было найти, он начал оправдываться:

– То что эта белая свинья называет воровством – составляет гордость…, – Омар Мейяд предательски осекся не зная кого указать, хотя по смыслу и так было понятно.

Попеняв на себя за эту заминку, перешел на коня, объяснив что оный попался им совершенно случайно и обещал вернуть. Неловко и постыдно чувствовал он себя после всякого своего слова и желая хоть как-то загладить это впечатление выругался на Амендралехо, да вышлю в том же духе: опять белая свинья, но без контекста очень уж нелепое словосочетание, так что сам обругиваемый только усмехнулся на это.

Дей Баба Али исходя из последнего сказанного начал строить свою примирительную речь говоря что все они у него гости и белые, и…

И тут Амендралехо – неслыханное дело, перебил речь самого государя, ловко и колоссально язвительно вставив – и очерненные!?

Бей Хусейнид смотрел на это все со стороны и думал чем это все может кончиться?

«Скорей бы!» – было одно единственное его желание. Европеец вел себя конечно очень вызывающе, хорошо еще равнодушно воспринимал ругательство, весьма соответствующее надо сказать, и посему все сглаживающее.

Бей Баба Али порешил так: одни отправляются в одну сторону – другие в другую. Каждому направлению придается по отряду конников.